«Мы преданы руководством страны по полной программе»: Евгений Гришковец — о ковидной политике властей

Писатель, драматург и актер Евгений Гришковец построил успешную карьеру на умении тонко и точно подмечать какие-то вещи, которые от других ускользают. Мы поговорили с ним про то, как театр переживает ковидные ограничения (спойлер: очень плохо), про современную молодежь и дедовщину в армии.

— Мы так и не пережили прошлый год. Мы живем в последствиях этого года и будем продолжать это делать еще долгое время. Музыканты, артисты, все, кто работают на сцене — самые униженные и оскорбленные, самые пострадавшие. Мы преданы руководством нашей страны по полной программе. Они совершили социальное предательство нас, и этому есть объяснение.

Если работу ресторанов ограничивают до полуночи, человек всё равно придет и успеет поесть. Ночные клубы и то продолжали тайком работать. У всего этого есть лоббисты, это бизнес. Мы же работаем в государственных помещениях — это филармонии, театры, концертные залы. Даже когда все работают, нас продолжают ограничивать этими процентами по посадке.

Мы, исполнительская братия, не существуем как социальная группа, мы очень разрозненные. Нас очень мало, мы можем только делать какие-то заявления. Я всегда говорю: одних официантов и барменов в одной Москве больше, чем всех артистов большой страны вместе взятых. У нас нет никакого покровительства со стороны руководства или большого бизнеса, но мы заметны, и ограничения тоже заметны. При этом общественные бани и кальянные посещаются без ограничений.

Мы понимаем, что это надувательство и очковтирательство. За наш счет осуществляются некие видимые ограничительные меры. Никто ничего не компенсирует, никто не собирается нам помогать. Люди начинают привыкать жить без театра. Разумеется, всё вернется, но как долго мы будем в самом униженном положении, я не понимаю.

Про страх, свободу и чиновничий произвол

Нам говорят: вы роскошь, а сейчас очень тяжелое время, не до роскоши. Походите не в шубе, а в пуховике. Но театр держится, мы всё равно выдержим. Нашим чиновникам не удастся убить театр, он существует тысячелетия. Я говорю именно про чиновничий произвол, который происходит в мире.

Ничего хорошего найти в этой ситуации невозможно. Люди научились учиться на удаленке? Да пошли вы в жопу! Это профанация, а не учеба. Люди научились по-другому реагировать? Да они просто начали бояться строить планы. Страх унизителен, а унижение никогда ничего хорошего в себе не несет.

Меня огорчила наша европейская цивилизация. Мы довольно легко поддались чиновничьему произволу, а чиновники — это люди, которые просто боятся за свою задницу. Все их ограничительные меры в основном бессмысленные. В Греции только одному человеку можно ездить в такси, и даже семье нельзя. Мебельный магазин открыт на полную катушку, а рядом магазин электроники работает следующим образом: дверь закрыта, перед ней работники в комбинезонах, и они приносят нужный товар, внутрь зайти нельзя. А как стиральную машину купить или холодильник? Что это такое вообще?

Почему-то мы все согласились и смирились. Идут какие-то небольшие пикеты во Франции, но французы привыкли пикетировать — и ничего люди не смогли сделать. Чиновники же смотрят друг на друга, чтобы не принять таких мер, за которые нужно нести ответственность. Во времена послевоенного счастья, когда люди были по-настоящему свободными, европейская цивилизация бы не позволила чиновникам того, что сейчас происходит. Они бы просто снесли эти правительства.

Свободы давно нет, в наших обществах царят демагогия и апатия. Я не хочу сказать, что пандемии нет и это чепуха. Просто очень много бессмысленных мер. Например, летишь в самолете четыре часа без антракта, очень тесно — и надо всё время сидеть в масках, но на время подачи еды их нужно снять. Ну не бред ли это? И мы это исполняем, ведь бунт на борту самолета чреват последствиями. Больше всего меня огорчает то, что человечество смирилось с бессмыслицей, которая продолжается уже два года.

Про Жванецкого и стендап

В своем новом проекте я впервые решил выйти на сцену как писатель. Глобальная разница в том, что в спектакле я всегда исполнял роль некоего персонажа. Я всегда был не собой, а здесь на сцене я один, ничем не прикрытый — без декораций, без костюмов. Я читаю с листа, а не говорю по памяти, и это очень важно. Видно, что я не играю. Это совершенно другой образ.

Если у формата моноспектакля в России я являюсь единоличным родоначальником, и любые попытки подобной работы всегда приводят к сравнению со мной, то здесь я вышел не на свою сцену. В России есть огромная прекрасная традиция так называемого эстрадного писательства. Самым ярким, мощным и великим был Михаил Михайлович Жванецкий. Он ушел от нас в прошлом году, и это место осиротело.

То, что делал Жванецкий, и то, что делали писатели у микрофона, полностью отличается от американского и английского стендапа и от немецкого политического кабаре. Политическое кабаре — это шутки на злобу дня: утром в газете, вечером на сцене. Стендап — совсем другой жанр. Там есть великие мастера, но, к сожалению, то, что копируется с Запада, у нас всегда имеет убогие формы. Но эстрадный писатель — это наша традиция, и я подумал, что это место не должно осиротеть. На втором моем премьерном концерте в Москве была вдова Жванецкого Наташа, и она сказала: «Зачем ты раньше делал спектакли? Надо было сразу этим заниматься!»

Меня на сцену с чтением текстов в 2001 году буквально за руку вывел Михаил Жванецкий. Я был совсем юным, совсем начинающим. И он всегда говорил: «Женя следующий». Он мне говорил: «Ты меня успокаиваешь тем, что ты есть — значит, это на мне не закончится». Нужно было выполнять задание любимого писателя и наставника. Весь этот сезон у меня будет посвящен его творчеству.

У меня накопилось много разных маленьких текстов, которые невозможно использовать в спектакле. Их можно издавать, но я понял, что люди не умеют этого читать. Даже нечего пытаться читать с листа тексты Жванецкого, тексты песен Высоцкого или Окуджавы — или тогда нужно подключать воображение и пытаться разгадать, как бы они это сказали. Я понял, что лучше прочту это сам со сцены.

Тексты, которые я выбрал для концерта, лучше звучат в большой аудитории, когда люди друг друга подогревают. В одиночку человек редко хохочет в голос — или сложно себе представить, чтобы человек читал книгу, отложил ее и поаплодировал, если она ему очень понравилась. В массовом смехе, аплодисментах есть то, что незаменимо.

Про литературу и кино

Ну вот Урсуляк сделал фильм по произведениям Жванецкого, ну и что у него получилось? Нужно понимать, что это экранизировать нельзя. Чем лучше литература, тем это сложнее экранизировать. Людям очень важно понимать, что перед ними автор.

Я всегда говорю: если бы то, что я исполняю, было написано не мной, я бы как артист никого бы не устроил. Высоцкий никого бы не устроил в качестве исполнителя песен каких-то поэтов, Окуджава тем более.

Про армию и дедовщину

Когда я служил на Тихоокеанском флоте в 1985–1988 годах, там была чудовищная дедовщина. У нас было очень плохое снабжение, мы фактически голодали. С сегодняшними условиями не сравнить. Тогда было огромное количество неходячих кораблей, очень пьющих офицеров. Сейчас человек, который идет служить во флот — это тот, кто на многое решился в жизни.

Я не представляю, какая может быть сейчас дедовщина в армии, где у всех мобильные телефоны и вообще теснейшая связь с родственниками. Эти срочники офицеров не сильно интересуют, им на них пофигу. Я не понимаю, зачем вообще нужна служба в один год, человек ничему не успевает всерьез научиться. Они там в основном уборкой занимаются.

Про фильмы о подвигах и героях

Невозможно ничего сделать на заказ. Фильм «Офицеры» снимали люди, которые пережили войну. В нем много пафоса, но там есть и много творческой правды, они по-честному это делали. Если у художника есть настоящий внутренний заказ на произведение о подвиге — пусть делает, но это не должно идти сверху.

Про современную молодежь

Есть авторы и группы, которые стареют вместе со своей публикой. Меня очень радует, что публика, которая со мной встретилась в 2000 году, не сильно повзрослела — как был средний возраст 30+, так и остается. Кто-то переживает долгий интерес ко мне, потом перестает ходить, приходят новые. Многое из того, что я говорю на концертах, кому-то будет непонятно. Например, люди в 30 лет не знают, кто такой Юрий Сенкевич и что такое фильмоскоп, но им хотя бы любопытно про это послушать.

Я не могу сказать, какая сейчас молодежь. Это и те, кто пришел в театр, и те, кто сидит с бородами в кальянных, ездит на убитых «девятках» с очень громко звучащим армянским рэпом, танцует в клубах, сидит за компьютером, служит в армии. Та молодежь, которую я вижу в зрительном зале, мне нравится. Я ни в коем случае не скажу, что это лучшие представители поколения. Если кто-то читает книги и ходит в театры, это не значит, что он замечательный человек. Он вполне может быть занудой и придурком, а какой-то человек никогда не пойдет в театр, при этом он невероятно талантлив в чем-то своем.

Есть еще такие, которые ездят во всякие партийные лагеря, собираются и вместе что-то кричат, как в комсомоле. Парню 16–17 лет, а ты уже видишь, каким он будет в 50, какая у него будет лысина, какой будет галстук, как он будет депутатом — прямо видно.

Но другая молодежь нравится мне тем, что они не хотят воспринимать демагогию, которую им диктует государство. В них нет апатии. Они лучше тех, кто был совсем юным в нулевые годы. Они не так ангажированы чем-то и не придают значения этим условностям, они не ощущают это своим.

Про любимые места для жизни

Нет идеальных мест. Если бы они были, я бы туда уже поехал. Не хочу жить не в России и надеюсь, что так и проживу всю жизнь здесь. Никогда не было желания жить за границей, хотя с удовольствием выезжаю в Грецию, на теплые моря, в Европу.

Я люблю Севастополь. Конечно, там такого натворили, и всё никак не могут разгрести, и люди южные мне как сибиряку не очень нравятся, но в севастопольцах есть что-то такое особенное.

Я пребываю в убеждении, что Екатеринбург — благополучный город, есть куда более депрессивные места. Он производит впечатление, он большой, живой, довольно богатый по сравнению с другими.

В Кемерове я прожил 33 года, намерзся и понял, что не хочу больше. Я уехал и не горжусь этим совершенно, но уезжал я не от кемеровчан, а потому, что мне нужно было двигаться. Я же перебрался не в Москву, а в Калининград, который более комфортен. В Кемерове есть изменения, конечно. Там появилось то, что позволит молодым людям получить более качественное образование. Там сделали хорошие дороги, а хорошие дороги — это другой образ жизни, многое становится доступным. Там есть много причин и возможностей жить.

Мне многое нравится во Владивостоке, но пока в нашей стране не будет региональных смысловых центров, жить там невозможно. Такая часовая разница — это как? Там есть люди, которые ходят на работу в два часа дня, когда Москва просыпается, потому что до этого они никаких решений не могут принять. Это слишком далеко, и Владивосток хочет ориентироваться на другие направления — на Корею и Японию. Люди там летают отдыхать не в Турцию, а в Таиланд.

Я бы с удовольствием жил в Грузии, но сейчас это практически невозможно. Когда-то Грузия ощущалась самым лучшим вариантом России — веселой, хлебосольной. У нас есть такие мощные воспоминания о чем-то взаимно хорошем. Сейчас это отдельная страна, и там уже выросло несколько поколений, которых ничто не связывает с Россией — ни с нашим кино, ни с нашей дружбой.