Александр Ширвиндт, народный артист России, худрук театра Сатиры: «Родину нельзя примерять — надо носить, какая есть»

В эти злые и мрачные времена нам порой так не хватает ироничного взгляда на все происходящее с нами. Наши коллеги и партнеры, корреспонденты журнала «Нация», отправились в гости к человеку, который умеет именно так посмотреть — худруку театра Сатиры, актеру Александру Ширвиндту.

— Александр Анатольевич, завершается год, который принес в нашу жизнь столько неожиданного. Если говорить о театре, то чиновники, например, запретили мат на сцене. Запретили пить и курить на публике…

— А наш театр получил еще и бумагу о том, что нельзя у фасада парковаться.

— Вы как ко всем этим новшествам относитесь?

— Я в жутком подвешенном состоянии. Обрезали все последние старческие перья. Теперь я фактически глухонемой, курящий под подушкой. А под подушкой трубку курить трудно. К счастью, в отношении мата запретили только четыре слова. Остальные пока еще можно использовать. Значит, будем материться теми словами, которые остались.

— Помнится, на одном из капустников вы говорили: «В двадцатые годы были поэты-ничевоки. Писали только матом. Сейчас мат тоже звучит. Прислушаешься — слова вроде те же, но поэзия ушла»…

— Вообще теперь надо быть осторожным, раз уж безобидный народный «промысел» попал под санкции. Я говорил тут недавно одному артисту: в незнакомых, ханжеских компаниях держи ухо востро. Сначала проверь степень отторжения слушателя через невинное слово «сука». Если проскочило, то идешь уже дальше… Честно говоря, суть этого закона я не очень понимаю. Я ведь не ругаюсь, а разговариваю на родном языке. В таком случае, куда деть наследие Пушкина, Белинского, Баркова, Есенина, Юза Алешковского, Венички Ерофеева? Почему законодатели не дали нам подсказки, как обращаться нам теперь с произведениями интеллектуальных гениев? Я в театре работаю уже триста лет. Видел на сцене все, что только можно. Так вот, не припомню случая, чтобы в каком-либо спектакле звучал мат ради «матерения». Запреты подобного рода начинать надо, мне кажется, со среды чиновников, полицейских, коммунальщиков — оттуда, где мат процветает. А будет мат в театре или не будет — разницы никакой. Полицейские к нам не ходят.

То же самое и с курением. Я столько раз бросал курить, но ни к чему хорошему это не привело. Возвращался обратно к этому пороку, пока сын, которого я очень слушаюсь и боюсь, не сказал: «Все, хватит». А потом меня навели на замечательного академика, предупредив, что он никого не принимает, но меня откуда-то знает и готов побеседовать. Я собрал полное собрание сочинений анализов мочи и поехал куда-то в конец шоссе Энтузиастов. Особняк, тишина, ходят милые кривоногие дамы в пластмассовых халатах. Ковры, огромный кабинет. По стенам благодарственные грамоты от Наполеона, от Петра I, от Навуходоносора… И сидит академик в золотых очках. «Сколько вам лет?» — говорит. Да вот, говорю, четыреста будет.

«Мы, значит, ровесники, я младше вас на год». Когда он увидел мою папку анализов, взмахнул руками: «Умоляю, уберите». Мне это уже понравилось. Заглядывать в досье не стал. «А что у вас?» Я говорю: «Во-первых, коленки болят утром». — «А у меня, наоборот, вечером. Что еще?» — «Одышка». — «Ну, это нормально». — «Я стал быстро уставать». — «Правильно. Я тоже. В нашем возрасте так и должно быть». И я успокоился. Раз уж академик медицины чувствует себя так же, как и я, то о чем тогда говорить? На прощание я сказал, что бросил курить. Он посмотрел на меня через золотые очки: «Дорогой мой, зачем? В нашем возрасте ничего нельзя менять и ничего нельзя бросать. Доживаем, как есть». Я поцеловал его в грамоты и ушел. Гений! А если бы он стал читать мою мочу…

— Но, по-моему, он вам главное сказал: нельзя быть мнительным и волноваться…

— Да, ведь жизнь с годами заставляет тебя по инерции тревожиться обо всем на свете: запрет курения или надвигающийся кризис вызывают одинаковую тревогу. Надо дифференцировать уровень катастроф.

— Вам это удается?

— Как тебе сказать… Времена наступили не самые сладкие, что тут скрывать. Кризис. При этом сверху идет четкая установка: не сеять панику, не волновать людей понапрасну. Тебе заплатили зарплату в полтора раза меньше, а ты ходи радостный, словно проявил сознательность и накупил гособлигаций. Подобное уже было в нашей истории. У меня на даче до сих пор хранятся тонны этой валютной макулатуры. Как вещественное доказательство того, что вместе с трудовым народом я внес вклад в строительство социализма. Коммунизм, правда, построить не успел. Страна рухнула. И похоронила под обломками обязательства, которые брала перед гражданами. Я очень надеюсь на кризис. Мне кажется, он ближе нашему менталитету, чем достаток. Когда настроили плечо в плечо особнячков, наставили у подъездов «хаммеров» — Россия потеряла лицо. А сейчас надо потихонечку возвращаться к частику в томате и сырку «Дружба»… Ведь это было не так давно. И вкусно.

А вообще наш народ непобедим. Видел в новостях во время наводнения на Дальнем Востоке: затопленная деревня, вода по крыши, а в амбразуре чердака сидит милая старуха с козой. Подплывает лодка с крепкими ребятами в оранжевых жилетах. Старуха спускает на веревке ведро в лодку, ей кладут туда бюллетень, она поднимает ведро, голосует с козой за местную поселковую администрацию и опускает ведро. А эти ребята просто герои. Какой-то парень нырял-нырял в 10-градусный разлитый Амур, навынимал каких-то старух и детей, кошек и собак. Потом отряхнулся и пошел сушиться — еле поймали. Он совершенно не предполагал, что его поблагодарят и повезут на ТВ.

— Еще сегодня много говорят о патриотизме. Но говорят с такой назидательностью, что поневоле вспоминаешь советские времена…

— Патриотизм — это не березка, опята и памятник Тимирязеву. Патриотизм — это, в общем-то, эмбриональная штука. Человек с рождения пуповиной связан с землей, нацией, родителями, со школой, с кинотеатром и зоопарком, в которые он ходил.

Все это, как бы ты ни метался, все равно в тебе сидит. А сейчас с рождения существует нигилизм. Вечно молодая, безгранично русская Надежда Бабкина с искусственной косой, навсегда приколотой к тоже искусственному кокошнику, олицетворяет бутафорскую мечту о национальной идее. Национальную идею судорожно ищут. Боятся быть темными и старомодными. Похерив марксизм-ленинизм, заблудившись между развитым социализмом и социализмом с человеческим лицом, примеряем то китайскую, то шведскую, то американскую модель на свои нечерноземные плечи.

Родину нельзя примерять — надо носить, какая есть.

— В уходящем году все телеканалы помпезно отметили ваш юбилей. Но каково вам жить с такой цифрой в паспорте?

— Когда говоришь «80 лет», то еще проскакивает. А когда нарисовано на бумаге, то хочется ее заклеить. Недавно я поймал себя на мысли, что стал смотреть на даты жизни известных людей. Читаешь титульный лист — автор умер в 38, 42, 46…

Одолевает грусть. Но порой смотришь: писатель прожил 92 года. Гора с плеч. В этом плане у меня сейчас настольная книга — календарь Дома кино, который каждый месяц рассылается членам Союза кинематографистов. На первой странице — «Поздравляем юбиляров». Возле женских фамилий — прочерки, а у мужчин там пишется только круглая дата. Но начиная с 80, юбилейным считается каждый год — на всякий случай, потому что надежды мало. И вот этот календарик — мое утешение. Иногда попадаются фамилии совсем незнакомые — какой-то бутафор, второй режиссер, второй оператор, потом — бэмс! — Хуциев. И снова четвертый пиротехник, пятый ассистент… 84, 93, 99, 100… Ихтиозавры надежды. Этот счетчик побежал со страшной скоростью после шестидесяти лет. Юбилей одного совпадает с сороковинами другого. Ускорение невероятное. Когда молодой, думаешь, что как-то проскочишь… Но жизнь берет свое. В прошлом сезоне, например, мы простились с Олечкой Аросевой — для нашего театра потеря колоссальная. Она была очень стойкая дама и уже в последние годы, когда не могла ходить на каблуках, до сцены доходила босая и в кулисах обувалась. Но как бы тяжело ей ни было, она и не думала отказываться от ролей — все отдавала театру, в котором прошли ее лучшие годы. Не знаю, готова ли к такому служению сцене нынешняя молодежь…

Уже будучи тяжело больной Аросева продолжала репетировать. Никогда не опаздывала. И все знали, что ровно за два часа до спектакля водитель привезет ее к нашему крыльцу, откроет дверь, и она, опираясь на него, поднимется по ступенькам в театр. Кстати, однажды был забавный случай. К ним в такой момент подскочил какой-то мужик: «Ой, надо же, я вас узнал. Я все ваши фильмы смотрел. А что вы тут делаете?» — спрашивает он у артистки. «Да вот, спектакль сегодня играю», — отвечает она. Поклонник с ужасом: «То есть вы до сих пор работаете!». Аросева, не меняя интонации, говорит: «А что мне еще остается — театр требует». Мужик поднимает глаза, читает вывеску: «Театр сатиры» и говорит: «Вот суки! Мучают старушку…». И действительно, «мучили».